Фото Юрия КАБАНЦЕВА

Писатель Петр Столповский для многих, знавших его по работе в Доме печати, производил впечатление медлительного, хмурого человека, всегда глубоко погруженного в размышления, практически не способного к пространным монологам. Разве что так: разразится емким спичем или двумя-тремя фразами, глянет исподлобья, кашлянет нервно и... «пока, бывайте здоровы». Сейчас - на пенсии. Он в этом своем портрете стал еще выразительнее. Впрочем, пенсионный возраст - это ведь так, условность: у писателей его не бывает, по крайней мере, у тех, кто пишет «от философичности ума», а не «от развлекательности духа» либо тщеславного безделья.

Мы с ним общались мало. Если разобраться, даже удивительно редко. А тут что-то стали встречаться. И не для коротких разговоров...

Началось с похорон Анатолия Медведева. Осенью прошлого года тихо и незаметно для широкой общественности умер замечательный интинский писатель и журналист Анатолий Медведев (Рудый), публиковавшийся, между прочим, в знаменитом эмигрантском журнале «Континент».

В зале прощания мы со Столповским вдвоем. Больше никого. Только жена покойного и еще кто-то незаметный, как тень. Кажется, в этом непочтительном безлюдье нам с Петром Митрофановичем было неудобно даже друг перед другом. Держа в руках по паре гвоздик, постояли в студеном помещении перед гробом собрата по перу, понимающе взглянули друг на друга и вышли покурить. Там только пожали друг другу руки.

- …И привет-то в таком месте не скажешь, - Столповский выдохнул табачный дымок. - Уходил Анатолий от мира, уходил и так ушел, что мир не заметил его ухода.

- Обидчивым он был в последнее время. - Я вспомнил неустроенность интинского писателя, его нескладную жизнь и в профессиональной, и в семейной части. - Ничего не говорил, но чувствовалось, что обижался. На кого? За что?

Столповский досадливо кашлянул:

- Вот эти обидки - они враги творческого человека. Они разрушают его изнутри... Хочешь творить - избавляйся от обид.

- У Медведева обиды были не мелочные... Его убило разочарование лихими девяностыми. Доконало уже в 2012-м. Цеплялся за надежду он долго. Надежду на новое общество, на друзей, на детей. Ждал... По-моему, он умер, когда умерла надежда. Понял, что общество лучше уже не станет. Тают доброта и тепло.

- Как сказать...

Я знал: Столповский сурово смотрит на миссию писателя.

- Это как сказать,- повторил он.- Ждал… Кому угодно простительно ждать, но писатель сам должен подавать надежду ждущим. Тем, кому доброты и тепла не хватает... Что значит «ждал»? Двигаться надо. Сделай, что дoлжно, а уж дальше как получится.

Тогда, после встречи по печальному поводу, осталось чувство недоговоренности. О многом - о миссии писателя, о том, «мир перевернулся», или мы совершили этакий нравственный кувырок. И вот повод: Столповский на пороге своего 70-летия. И мы беседуем у него дома.

 

    

Г. Спичак: - У вас в текстах полно народных прибауток, поговорок. Уж точно, они не наши, не северные. Так в Курской области говорят, у туляков можно встретить.

П. Столповский: - Воронежский я. В нашем роду к пословицам, сказкам, вообще к языку отношение было особое, можно сказать, трепетное. Прапрадед Еремей, к примеру, сказочником был.

Г.С.: - Понятно. Как говорится, с молоком матери…

П.С.: - И с соками родного Черноземья. Только я до четырех лет немым был. Приспособился было говорить и снова замолчал.

Г.С.: - Что за история приключилась?

П.С.: - История не только моя. Я бы сказал, история моего поколения. Двумя словами не объяснить. Моя мама была из тех, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Причем, буквально. Фронт уже под Воронежем. Мессершмидты бомбят вереницы эвакуированных. Пара лошадей с повозкой понесла по паханному полю, а в повозке - мои брат и сестра… Меня еще тогда на свете не было… Мама кинулась наперерез и повисла на поводьях. Не знаю, сколько тащили ее лошади, но встали. Рассказывали, она пальцы сама не могла разжать. Мужики ей разжимали, головами качая. Она все умела. Отец же, наоборот, неумеха. Сельский интеллигент, очкарик. Если возьмется гвоздь забить, обязательно по пальцу угадает. Партийный, редактор районки. Между прочим, в 30-х был самым молодым редактором в России, 17 лет ему было. Правдолюб, крестьян защищал. У отца появился завистник. Накатал он донос на него, и однажды ночью пришли за отцом, за «врагом народа». Известное дело - конфискация всего, кроме сарафана, который на матери был.

Г.С.: - Понятно, почему ваше место рождения город Ачинск Красноярского края.

П.С.: - Да, история там продолжалась. Отцу повезло, его услали в трудармию. Хотя в те времена это означало то же, что и каторга с автоматчиками на вышках. Как раз тогда, в конце 38-го, Ежова сменил Берия. В органах была временная неразбериха. Отца спас бывший одноклассник, который служил в НКВД. На свой страх и риск он перенес фамилию отца из одного списка в другой. И отец пошел не по 57-й статье «без права переписки», а на строительство Ачинского алюминиевого завода. Вот к нему, в Сибирь, и отправилась мама с двумя малолетними детьми и бабушкой Меланьей. «Крестьянская декабристка»… Всего не пересказать. Нищета, голод и холод. Там, в Ачинске, мама тюрьму прошла как жена «врага народа» - мне от роду две или три недели было. По всем законам биологии выжить я не мог. Бабушка Милка спасла… А когда отгремела Курская дуга и освободили Воронежскую область, отец из зоны записочку переслал: уезжайте, мол, не то пропадете. Поезда медленно ходили. Попутчики только через несколько дней узнали, что у матери, кроме двух детей, еще младенец есть, невесомый скелетик. Дело в том, что у меня не было голоса, я не издавал звуков. До четырех лет деревенская родня думала, что я уродился без голосовых связок. Мама говорила, это оттого, что я все ее страхи в себя вобрал. И вдруг меня прорвало. По улице с горы в страшных клубах пыли, клацая зубами, прямо на меня неслось ревущее чудище! Я закричал: «Мама!» и юркнул под лавочку у калитки. Это я впервые в жизни увидел машину под названием «полуторка». Проговорил я до первого класса. Семья тем временем переехала в село Белогорье на реке Дон, в которой меня угораздило тонуть. Но мне и тут повезло - откачали. Мама не знала, что после этого нельзя давать спать. А я заснул на печи, и приснился мне такой кошмар, страшнее которого ничего в жизни я больше не видел. С этого часа стал заикаться, да так сильно, что на уроках меня просили отвечать письменно.

Г.С.: - Но сейчас вы совсем не заикаетесь. Как с недугом расстались?

П.С.: - Ну это не самое трудное, с чем пришлось бороться. Петь надо. Я всегда чувствовал в горле какой-то комок. Жмет и не пускает слова. Спазм. Пою и мысленно даю команду комку этому: растай! И он тает. Почти весь растаял. В дикторы не гожусь, а так очень даже вполне…

 

П.С.: - Отрочество у меня было бродяжье. Не люблю вспоминать. По крышам вагонов прыгал, беспризорничал... В общем, дорожка была еще та. Но не свихнулся, нет. С пятнадцати лет свой хлеб зарабатывал. В двадцать взяли в армию. Тогда, в начале 60-х, было зазорным, если отбраковывали, не брали служить. Попал в противовоздушную оборону в Забайкалье. Истребители топливом заправлял. Именно в армии я взялся за перо. Строчил, как умел, заметки, рассказывал о друзьях по аэродрому. Все это, к моему удивлению, печатали в нашей армейской газете и присылали копеечные гонорары, которые очень даже выручали: в офицерском магазине мы с ребятами печенье иногда покупали. Друзья снабжали меня всякой нужной и ненужной информацией: пиши, мол, а то зубной пасты не на что купить. Но как бы я ни старался, чувствовал, что все это баловство, без образования толку из меня не будет.

Г.С.: - Как-то вы говорили, что образование «в рабочем поле получил»...

П.С.: - Именно. Приехал из армии домой в Воронежскую область, у меня - куча рабочих специальностей: и столяр, и каменщик, и шофер, и электросварщик, и слесарь... Поработал несколько месяцев на комбинате стройматериалов. Отец с братом, оба журналисты, говорят: «А не пошел бы ты в газету? У тебя, говорят, в армии получалось». Так я и попал в районку. Так сказать, крутой вираж судьбы. Потом были сибирские газеты. А высшее образование уже здесь получил, в Сыктывкаре.

Г.С.: - Сибирский опыт вашей журналистской работы, как я понимаю, оказался главным профессиональным «университетом»?

П.С.: - Пожалуй. В Новокузнецке под моим корреспондентским «попечением» были четыре металлургических предприятия, не считая других, помельче. Доменные печи, мартены, прокатные станы… Рабочий класс, знающий традиции работы в годы войны - до седьмого пота. Богатыри-работяги, немногословные, спаянные в бригады, как спецназ. Такие даже малейшей фальши не потерпят, а меня они едва ли не за своего принимали. Такая школа дорогого стоит.

 

П.С.: - После конфликта со знаменитым «красным директором» большого новокузнецкого комбината (не терпел критики), по совету брата я уехал в Пржевальск. Там, в Киргизии, создали новую область, а с ней - и новую газету. Уехал и сильно пожалел: после полумиллионного промышленного Новокузнецка там меня ждала тоска зеленая. Промышленности нет, городок переплюнуть можно. Но он, этот Пржевальск, щедро одарил меня. Придя в первый раз на редакционную планерку, я увидел голубоглазую девушку с милым, одухотворенным лицом. Это была северянка Лена Габова. Она еще только заканчивала сценарный факультет ВГИКа, перешла на заочное отделение и, подняв романтические паруса, взяла курс на загадочную Азию, на высокогорный Иссык-Куль, голубые предгорья Тянь-Шаня с изумрудными альпийскими лугами... Наши отношения были чисты и в высшей степени романтичны. Боюсь, современной молодежи это уже несвойственно. Наше целомудрие не поколебала даже импровизированная свадьба, которую во время сенокоса высоко в горах организовали мои коллеги. Она прошла под шатром гигантской ели, и на десятерых были две бутылки отвратительного вина. У нас уже сорок лет хранится букетик горных цветов, который я собрал тогда для северянки Лены.

Г.С.: - Значит, после этого Лена привезла вас на свою родину в Республику Коми?

П.С.: - Нет, романтика не спешила нас отпускать. Мы молоды и легки на подъем. Шел 1973 год. Наверное, мы тогда туго соображали, потому что какого-то черта поперлись в Таджикистан, который рядом с Киргизией. Хотелось настоящей Азии - в чалме, в полосатом халате. Возможно, это был «самый темный час перед рассветом», потому что большей глупости в своей жизни припомнить не могу, если не считать ребячьих выходок. В Ленинабаде-Ходженте, родине легендарного Хаджи Насреддина. На небе ни облачка. Пекло. Плюс 45 в тени. Ночью чуть прохладнее, до сорока. Деньги кончились, на удивление, быстро. У моей северянки прихватило сердце. Врач откровенно сказал: здесь не ваш климат, здоровой жизни не получится. Значит, надо уматывать туда, где наш климат, на Север, в Сыктывкар. Заранее написал редактору «Красного знамени», вложив в конверт несколько опубликованных материалов, чтобы не быть «котом в мешке».

А денег на билет уже нет... Договорился с редактором русской областной газеты поработать за гонорар и начал пахать, как никогда. Времени нет. Лене все хуже. Выручала сибирская школа. Каждый день, обливаясь потом, приносил я по солидному репортажу или статье, которые сходу шли с номер, как горячие пирожки. Слабенькому составу журналистов этой газеты, к тому же довольно ленивому, мои работоспособность и уровень казались невероятными. А в день расчета редактор меня «надул»: выплатил гонорар вдвое меньше условленного. Больше нет, остальное, дескать, надо ждать до зарплатного дня. Знал, что ждать мне больше нельзя… Поезда перегружены сверх всякой нормы. Чудом добыл два билета на одну боковую полку. На пропитание оставалась какая-то бессовестная мелочь… У таджиков - плюс 45, в Москве - около нуля, а в Сыктывкаре уже снег. Моя северянка оказалась «стойким оловянным солдатиком», все вынесла.

Г.С.: - Республика, конечно, встретила вас с распростертыми объятиями: здравствуй, нужный нам человек! У нас ведь любят людей. Изо всех сил, до последней капли крови.

П.С.: - Судя по иронии, вы о чем-то наслышаны... Все было в точности наоборот. Редактор Кушманов, к несчастью, в отпуске. А заместитель - не стану его называть - впился в меня взглядом следователя по особо важным делам: «Почему вы скрыли, что женаты на Лене Габовой?.. Почему уехали из Сибири? Мы пошлем запрос, узнаем… Мы не берем в газету тех, кто скрывает…» Я был ошарашен. Логикой, здравым смыслом тут и не пахло. Показалось даже, что я попал в какой-то город абсурда, «Город Зеро». Уже потом понял, что это не плод нездорового ума, это акробатика духа интригантства, который витал в определенных журналистских кругах... Кстати, редактор Василий Егорович Кушманов, получив письмо, готов был взять меня в газету.

Г.С.: - Вы были уже женаты на Елене?

П.С.: - В том-то и дело, что нет. Сочетались браком уже здесь, в Сыктывкаре.

Г.С.: - Тем, кто не знает, надо пояснить, что ваша жена Елена Габова - известная детская писательница.

П.С.: - Да, нечаянно получилась писательская семья. Мы ведь нашли друг друга не по литературному признаку… Вышел я из Дома печати оплеванный и растерянный. Сидели с Леной в скверике напротив, решали вопрос, не уехать ли нам из этого негостеприимного города. И тут подошел редактор «Молодежи С-Юга» Саша Попов. Читал, говорит. Устраивает. Давай к нам. Коротко и просто, как и водится в профессиональном братстве. Спас он меня от очередной глупости. Сыктывкар оказался городом приличных, добросердечных людей. За сорок лет он мне не наскучил, как и весь Север, всячески сберегающий свою чистоту. Тут я обрел новую родню, тут родина моих детей. Стало быть, и моя тоже.

 

Г.С.: - Андрей Макаревич поет: «Не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас...» Понимать это можно по-разному. А Христос говорил противоположное: «Не спасетесь, если не изменитесь...» И вот что интересно. Призвавший не «прогибаться» все поет, в антрактах варит и печет для рекламы - этакий выгодный «прогиб». А Того, Кто призывал измениться, распяли на кресте. И мир «прогнулся» под Него... Я, собственно, о писателе. Прогибается ли он и как?

П.С.: - Мир - это что? Вот мир моей семьи. Считается, что два писателя не способны жить одной семьей. А мы с Леной, к удивлению многих, живем дружно, потому что нашли золотую середину, потому что в творческом отношении абсолютно независимы, уважаем и оберегаем эту независимость. И никому не нужно прогибаться. Мир отдельно взятого очага - разве это не основа мира общечеловеческого дома? «Надо бы только умно жить»,- как говорил Василий Шукшин. Язык человеческий для того и создан, чтобы договариваться. И если не будешь по необходимости, мира ради «прогибаться» - не договоришься. Настанут мировая скорбь и «мильен терзаний». А в отношении творчества писателя - тут по всякому бывает. Один угодил - он обласкан, о нем трубят, а наутро не могут вспомнить, о чем он писал. Другого гнобят за «непрогибаемую» правду-матку, а он продолжает жить и после своей физиологической смерти.

Г.С.: - Разве не это обеспечивает развитие культуры? На Востоке поговорка есть: «Научитесь кланяться - научитесь жить». То есть постигнете искусство компромиссов.

П.С.: - Да, конечно, единство и борьба противоположностей… Аксиома, один из диалектических «слонов». Но, глядя на современный мир, все больше убеждаешься, что единство чересчур относительно, а борьба непозволительно конкретна. Поклоны плебейские, борьба бесчестная… Чувствуете, как с литературы мы соскальзываем в социально-политическую плоскость?

Г.С.: - Нормальное продолжение темы… Во второй половине прошлого века были писатели-деревенщики. Значит, все остальные - писатели-городошники?

П.С.: - Вроде того. Уже тогда у деревенщиков все настойчивее звучало: современный город - несчастье цивилизации. Сейчас всякий это понимает. Мегаполисы давно превратились в спрутов, бороться с которыми бесполезно. Москва расползается, как разбушевавшаяся квашня. У людей - ощущение, что мир движется в «никуда». Напряжение зашкаливает, выплескивается бесконечными предсказаниями конца света, планетарных катастроф, едва ли не повальной модой на «астрологических» гадалок, которым доподлинно известно, что с вами будет завтра. Кто-то с надеждой вглядывается в космос: успеем ли мы «слинять» с этой загаженной, обреченной планеты?

Г.С.: - Коллективное бессознательное. Это как сон разума, порождающий чудовищ. То есть желание, чтобы этот несправедливый, жестокий мир рухнул. И это желание формирует «концепцию катастроф», которая может оказаться сильнее «концепции созидания».

П.С.: - Какое уж там бессознательное? Скорее, это осознанное коллективное предчувствие. На мой взгляд, мир, действительно, стоит на пороге серьезных катаклизмов. Бог с ними, с природными, экологическими проблемами. Сдается, что проблемы социального напряжения доминируют над всеми остальными, в том числе над космическими булыжниками, которые время от времени ляпаются на планету. Тут речь о кошмарном разрыве между богатыми и бедными, центрами и периферией, между неподконтрольным всевластием и возможностью противодействовать ему, между людьми безудержного потребления и людьми с философией созидания... Да еще вечный «нутряной» конфликт человека с самим собой. Какое уж тут бессознательное? Вполне осознанное предчувствие тупика. А выход из него может быть диким и непредсказуемым: спасайся, кто как может! Или бунт. Беспощадный, а потому бессмысленный.

Г.С.: - Какова же во всем этом роль литературы?

П.С.: - Прежняя. Она как была, так и остается чрезвычайно важной составляющей человеческого сознания. Есть расхожее убеждение, будто история ничему не учит. Неправда. Она не учит лишь тех, кто не желает у нее учиться. Так и литература: она не может принести пользу тому, кто не читает книг. Читающий - значит, думающий. Именно за ним будущее, за «хомо думающим».

 

 

СПРАВКА

 

 

Имя:		E-mail:
Город:		Сайт:
Ваш комментарий:		Код для проверки:   =